Рассказ

     (Из книги "Конец игры")      Перевод Н. Трауберг

     Отель  "Сервантес"  понравился ему тем, чем не понравился бы многим, -- полумраком, тишиной, пустотой. Случайный попутчик на пароходе похвалил  этот отель  и  сказал,  что он -- в центре; и вот, уже в Монтевидео, Петрове взял номер с ванной, выходивший прямо в холл второго этажа. Взглянув на  доску  с ключами,  он  понял,  что отель почти пустой. К каждому ключу был прикреплен большой медный номер, чтобы постояльцы не клали их в карман.

     Лифт останавливался в холле, у журнального киоска и  списка  телефонов, за несколько шагов от его двери. Вода шла горячая, чуть ли не кипяток, и это хоть  немного искупало духоту и полумглу. Маленькое окошко выходило на крышу соседнего кино, по которой иногда прогуливался голубь. В ванной было свежей, окно побольше, но и там взгляд упирался в стену,  а  кусочек  неба  над  ней казался  неуместным.  Мебель  ему  понравилась -- много ящиков, полок и, что особенно редко, много вешалок.

     Управляющий -- высокий, тощий, лысый -- носил очки в золотой оправе  и, как  все  уругвайцы, говорил громко и звонко. Он сказал, что на втором этаже очень тихо, занят только один номер, соседний, и  обитательница  его  поздно возвращается  со службы. На другой день Петроне столкнулся с ней в лифте; он узнал ее по номерку, который она держала в  руке,  словно  огромную  монету. Портье  взял  ключи  у них обоих, повесил на доску, а с женщиной поговорил о письмах. Петроне успел заметить, что  она  еще  молода,  невзрачна  и  плохо одета, как все здешние женщины.

     Он  рассчитал,  что  контракт  с  поставщиками  мозаики займет примерно неделю. Под вечер он развесил вещи, разложил бумаги, принял  ванну  и  пошел побродить,  а  потом  отправился в контору. До самой ночи велись переговоры, скрашенные легкой выпивкой в кафе и ужином  в  частном  доме.  В  отель  его привезли  во втором часу. Он устал и заснул сразу. Проснулся он в девять и в те первые минуты, когда еще не ушли ночные сны, подумал, что в середине ночи его потревожил детский плач.

     Уходя, он поболтал с  портье  (тот  говорил  с  немецким  акцентом)  и, справляясь  об  автобусных  маршрутах  и названьях улиц, рассеянно оглядывал холл, в который выходил его номер. В простенке, между его дверью и соседней, стояла на пьедестале жалкая копия Венеры Милосской. Дальше, сбоку, был ход в небольшую  гостиную,  уставленную,  как  и  везде,  креслами  и  журнальными столиками.  Когда беседа замирала, тишина ложилась хлопьями золы на мебель и на плиты пола. Лифт громыхал нестерпимо, и так же громко шуршала газета  или чиркала спичка.

     Совещания  кончились  к  вечеру. Петроне прогулялся по улице 18 июля, а потом поужинал в кафе на площади Независимости.  Все  шло  хорошо,  и,  быть может, возвращение в Аргентину было ближе, чем ему казалось раньше. Он купил аргентинскую  газету,  пачку  тонких  черных  сигар и пошел к себе. В кино у самого отеля шли две знакомые картины, да и вообще ему  не  хотелось  никуда идти.  Управляющий  поздоровался  с  ним  и  спросил,  не  нужен ли еще один комплект белья. Они поболтали, покурили и простились.

     Прежде чем лечь, Петроне прибрал бумаги, которые взял с собой, и лениво просмотрел газету. В гостинице было нестерпимо тихо; редкие трамваи на улице Сориано разрывали тишину на миг, а потом она делалась еще плотнее.  Спокойно и все же нетерпеливо Петроне швырнул газету в корзинку и разделся, рассеянно глядя в зеркало. Зеркальный шкаф, довольно старый, заслонял дверь, ведущую в соседний  номер.  Увидев  эту  дверь,  Петроне  удивился  -- раньше он ее не заметил. Он  понял,  что  здание  не  предназначалось  для  отеля:  скромные гостиницы  часто  располагаются  в прежних конторах и квартирах. Да и всюду, где он останавливался (а ездил он много), обнаруживалась запертая дверь,  то ничем не закрытая, то загороженная шкафом, столом или вешалкой, двусмысленно и  стыдливо,  словно  женщина, прикрывающая рукой грудь или живот. И все же, скрывай не скрывай, дверь была здесь, выступала над шкафом. Когда-то  в  нее входили,  закрывали ее, хлопали ею, давали ей жизнь, и сейчас не исчезнувшую из ее непохожих на стену створок. Петроне представил себе,  что  за  нею  -- другой шкаф, и соседка тоже думает об этой двери.

     Он  не  устал, но заснул крепко и проспал часа три, когда его разбудило странное чувство, словно случилось что-то дурное, какая-то неприятность.  Он зажег  лампу, увидел, что на часах -- половина третьего, и погасил ее снова.

И тогда в соседнем номере заплакал младенец.

     Сперва он не совсем понял, даже обрадовался  --  значит,  и  вчера  его мучил  детский  плач.  Все  ясно,  он не ошибся, можно снова заснуть. Но тут явилась другая мысль; Петроне медленно сел и прислушался, не зажигая  света.

Да,  плач  шел  оттуда,  из-за  двери. Он проходил сквозь дверь вот здесь, в ногах кровати. Как же так? Там не может  быть  ребенка;  управляющий  сказал твердо, что женщина -- одна и весь день на службе. Быть может, она взяла его на  ночь у родственницы или подруги... А вчера? Теперь он знал, что слышал и тогда этот плач, не похожий ни на что другое: сбивчивый,  слабый,  жалобный, прерываемый  то хныканьем, то стоном, словно ребенок чем-то болен. Наверное, ему несколько месяцев -- новорожденные плачут громче,  кричат  и  заходятся.

Петроне  почему-то  представил  себе,  что это -- непременно мальчик, хилый, больной, сморщенный, который еле шевелится от  слабости.  Вот  это  и плачет  по  ночам, стыдливо жалуется, хнычет, не привлекая вниманья. Не будь этой двери, никто бы и не знал о ребенке -- стены этим  жалобным  звукам  не одолеть.

     За  завтраком,  куря  сигару,  Петроне  еще  о нем подумал. Дурные ночи мешают дневным делам, а плач будил его  два  раза.  Второй  раз  было  хуже: женский  голос -- очень тихий, нарочито четкий -- мешал еще сильнее; Ребенок умолкал на минуту, а после короткий стон сменялся горькой жалобой.  И  снова шептала  женщина  непонятные слова, заклинала по-матерински своего младенца, измученного телесной или душевной болью, жизнью или страхом смерти.

     "Все это очень мило, но управляющий меня надул",  --  подумал  Петроне, выходя. Ложь сердила его, и он того не скрыл. Управляющий, однако, удивился.

     -- Ребенок? Вы что-то спутали. У нас нет грудных детей. Рядом с вами -- одинокая дама, я ведь говорил.

     Петроне ответил не сразу. Одно из двух: или управляющий глупо лжет, или здешняя  акустика  сыграла  с  ним  дурацкую  шутку.  Собеседник глядел чуть искоса, словно и его все  это  раздражало.  "Наверное,  считает,  что  я  из робости  не  решаюсь  потребовать,  чтобы  меня перевели в другой номер", -- подумал Петроне. Трудно, просто бессмысленно настаивать, когда  все  наотрез отрицают. Петроне пожал плечами и спросил газету.

     -- Наверное,  приснилось,  --  сказал  он.  Ему  было  не  приятно, что пришлось говорить это и вообще объясняться.

     В кабаре было до смерти скучно, оба сотрапезника угощали  его  довольно вяло,  так  что  он  легко  сослался на усталость и уехал в отель. Подписать контракты решили назавтра к вечеру; в сущности, с делами он покончил.

     В вестибюле было так тихо, что,  сам  того  не  замечая,  он  пошел  на цыпочках. У кровати лежали вечерняя газета и письма из дому. Он узнал почерк жены.

     Прежде  чем  лечь,  он  долго  смотрел на шкаф и на выступавший над ним кусок двери. Если положить туда два чемодана, дверь исчезнет совсем, и звуки будут много глуше. В этот час, как и прежде,  стояла  тишина.  Отель  уснул, спали и вещи и люди. Но растревоженному Петроне казалось, что все -- не так, что все не спит, ждет чего-то в сердцевине молчанья. Его невысказанный страх передается,  наверное,  и  дому  и  людям, и они тоже не спят, притаившись в своих номерах. Как это глупо, однако!

     Когда ребенок заплакал часа в три, Петроне почти не удивился.  Привстав на   кровати,  он  подумал,  не  позвать  ли  сторожа  --  пускай  свидетель подтвердит, что тут не заснешь.  Плакал  ребенок  тихо,  еле  слышно,  порой затихал  ненадолго, но Петроне знал, что крик скоро начнется снова. Медленно проползали десять -- двенадцать секунд, что-то коротко хрюкало, и тихий писк срывался в пронзительный плач.

     Петроне закурил и подумал, не постучать ли вежливо в  стену  --  пускай она  там укачает своего младенца. И сразу понял, что не верит ни в нее, ни в него -- не верит, как это ни странно, что управляющий солгал. Женский голос,

настойчиво и тихо увещевающий ребенка, заглушил детский плач.  Она  баюкала, утешала,  и  Петроне  все  же представил себе, как она сидит у кроватки, или качает колыбель, или держит младенца на руках. Но его он не мог  себе представить,  словно заверения управляющего пересилили свидетельства чувств.

Время шло, жалобы то затихали, то заглушали женский шепот, и  Петроне  стало казаться,  что  это  --  фарс,  розыгрыш,  нелепая дикая игра. Он вспомнил о бездетных  женщинах,  тайком  возившихся  с  куклами,  россказни  о   мнимом материнстве, которое много опасней возни с племянниками или с животными. Она кричит  сама, ребенка нет, и убаюкивает пустоту и плачет настоящими слезами, ведь ей не надо притворяться -- горе с ней, нелепое горе в пустой комнате, в равнодушии рассвета.

     Петроне зажег лампу -- спать он не мог -- и  подумал:  что  же  делать? Настроение  испортилось  вконец,  да и как ему не испортиться от этой игры и фальши? Все казалось теперь фальшивым --  и  тишина,  и  баюканье,  и  плач. Только они и существовали в этот предутренний час, только они и были правдой и  невыносимой ложью. Постучать в стену -- мало. Он еще не совсем проснулся, хотя и не спал как следует, и вдруг  заметил,  что  двигает  шкаф,  медленно обнажая пыльную дверь.

     Босой,  в пижаме, он приник к дверям -- всем телом, как сороконожка, -- и, приложив губы к грязным сосновым створкам, заплакал и запищал,  как  тот, невидимый  младенец.  Он плакал все громче, захлебывался, заходился. Там, за дверью, замолчали -- должно быть, надолго. А  за  миг  до  того  он  услышал шарканье   шлепанцев   и   короткий  женский  крик,  предвещавший  бурю,  но оборвавшийся, словно тугая струна.

     В одиннадцатом часу он проходил мимо портье. Раньше, в девятом,  сквозь сон,  он  услышал  его  голос и еще один -- женский, и кто-то двигал вещи за стеной. Сейчас у лифта он увидел баул и два  больших  чемодана.  Управляющий был явно растерян.

     -- Как  спалось?  --  по  долгу  службы  спросил  он,  с трудом скрывая безразличие.

     Петроне пожал плечами. К чему уточнять, все равно он завтра уедет.

     -- Сегодня будет спокойней, -- сказал управляющий, глядя  на  вещи,  -- ваша соседка уезжает через час.

     Он ждал ответа, и Петроне подбодрил его взглядом.

     -- Жила тут, жила, и вот -- едет. Женщин не поймешь.

     -- Да, -- сказал Петроне. -- Их понять трудно.

     На улице его качнуло, хотя он был здоров. Глотая горький кофе, он думал все о  том же, забыв о делах, не замечая светлого дня. Это из-за него, из-за Петроне, уехала соседка, в припадке страха, стыда  или  злости.  "Жила  тут, жила..." Больная, наверное, но -- безобидная. Ему, а не ей надо было уехать.

Поговорить,  извиниться,  попросить  остаться,  пообещать молчание. Он пошел назад, остановился. Нет, он сваляет дурака, она примет его слова  как-нибудь не  так.  И  вообще,  пора  идти  на  деловое  свидание -- нехорошо, если им придется ждать. Бог с ней, пускай себя  дурачит.  Просто  истеричка.  Найдет другой отель, будет там баюкать своего воображаемого младенца.

     Ночью  ему  снова  стало  не  по  себе,  и  тишина  показалась  ему еще нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался -- взглянул на доску и увидел, что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за  своим барьером,  он  вошел  в  номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в  порядок.

Было  жарко,  и  окно  он  открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый -- и не спал:  он ворочался  в  постели, тишина давила его -- та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно вернули.  Горькая,  насмешливая  мысль подсказала  ему,  что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача не хватало, и когда,  чуть  позже,  он  услышал  слабый,  знакомый  звук  за заколоченной дверью, он понял -- сквозь страх, сквозь желание бежать, -- что женщина  не  лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал наконец, а они -- заснули.